Нагибин Юрий - Тьма В Конце Туннеля
ЮРИЙ НАГИБИН
ТЬМА В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ
Пролог
Я похоронил мать. Вслед за ней ушел отчим, вдруг перед этим как-то
странно, жалко и неприятно взбодрившийся для будущего. Прошло несколько лет,
и мне захотелось воскресить образ матери через немногие сохранившиеся в доме
материальные знаки ее существования. Все жалкие ее туалеты были розданы
подругам, вещи поценнее реализовал отчим, собравшийся начать новую жизнь,
оставалась круглая кожаная коробка из-под шляпы, набитая всякой дребеденью:
обрывки вышивок, бисерная сумочка, лакированный кожаный кошелек для иголок,
два-три колечка, Георгии - один на ленточке, связка писем, несколько
фотографий, почему-то мама не отдала их мне для альбома - то ли не
нравилась себе на них, то ли с ними связаны какие-то неприятные
воспоминания. Я так и не удосужился узнать причину. Никогда не любил
расспрашивать близких людей, довольствуясь тем, что они сообщали мне сами.
Было там еще немало всякой всячины: сломанное страусовое перо, некогда
украшавшее мою мушкетерскую шляпу, черепаховый гребень, крошечный
перламутровый театральный бинокль, не раскрывающийся веер и моя полосатая
младенческая распашонка на пуговицах, невесть зачем притащившаяся за мной в
старость. Мать относилась к этому хранилищу без всяких сантиментов: стоит
коробка на шкафу, никому не мешает, ну и пусть стоит. Она рылась в ней очень
редко, чтобы достать что-то нужное: маскарадный бинокль, бисерную сумочку
для съемок ее приятельнице - маленькой киноактрисе, какую-нибудь особую
иголку для шитья...
Я снял пыльно-муаровую коробку со шкафа, протер тряпкой и открыл. Все
предметы оказались на месте, кроме колечек, - возможно, они были брошены в
тигель новой жизни отчима. Вид бисерной сумочки, как всегда, доставил
удовольствие, она была полосатая, каждая полоска своего цвета: красная,
синяя, лиловая, белая, черная - и приятно мялась в ладони. Я подержал в
руках все предметы, но чувствительные кончики пальцев не отзывались на их
субстанцию: ни гладкому перламутру бинокля, ни сухой ости страусового пера,
ни лакированной коже кошелька для иголок. И глаз оставался равнодушен, как и
рука. Меня не тронули молодые мамины фотографии. Теперь я понял, почему она
их не любила: при сходстве черт в них не было маминой сути. Странно, что я
не замечал этого раньше. Два Георгия лишились даже того тусклого блеска,
который они еще сохраняли, когда я последний раз заглядывал в коробку.
Матовые, позеленевшие, утратившие почетный вес награды, они выглядели
латунными подделками, как самонаграды сегодняшнего чучельного казачества.
Все названные вещи и не названные не имели никакого отношения к матери и
моей тоске по ней. Воскресить образ матери через материальные знаки ее
существования, как я выразился с непонятным велеречием, мне не удалось. Мамы
в коробке не оказалось.
Письма были перевязаны черной шелковой ленточкой. Я разорвал ее,
распрямил верхний конверт. "Ее благородию Ксении Николаевне Красовской" -
значилось на конверте. Да, моя мать была "благородием" и осталась им в гуще
советского хамства. Ну, что пишут "ее благородию"? По естественному
психологическому ходу я вынул письмо из единственного конверта без адреса.
Так же в магазине люди берут тот галстук, который имеется в одном
экземпляре, и только эти галстуки составляют: массовую продукцию.
Безадресное письмо сперва расстреляло меня, уложив намертво, затем
вернуло совсем в иную жизнь. Коробка не была мусорным ящиком. Она хранила
суть.
"Милая Ксенушка, - писал неведомы
