Набоков Владимир - Соглядатай
Владимир Набоков
Соглядатай
1
С этой дамой, с этой Матильдой, я познакомился в мою
первую берлинскую осень. Мне только что нашли место гувернера
-- в русской семье, еще не успевшей обнищать, еще жившей
призраками своих петербургских привычек. Я детей никогда не
воспитывал, совершенно не знал, о чем с детьми говорить, как
держаться. Их было двое, мальчишки. Я чувствовал в их
присутствие унизительное стеснение. Они вели счет моим
папиросам, и это их ровное любопытство так на меня действовало,
что я странно, на отлете, держал папиросу, словно впервые
курил, и все ронял пепел к себе на колени, и тогда их ясный
взгляд внимательно переходил с моей дрожащей руки на
бледно-серую, уже размазанную по ворсу пыльцу. Матильда бывала
в гостях у их родителей и постоянно оставалась ужинать. Как-то
раз шумел проливной дождь, ей дали зонтик, и она сказала: "Вот
и отлично, большое спасибо, молодой человек меня проводит и
принесет зонт обратно". С тех пор вошло в мои обязанности ее
провожать. Она, пожалуй, нравилась мне, эта разбитная, полная,
волоокая дама с большим ртом, который собирался в комок, когда
она, пудрясь, смотрелась в зеркальце. У нее были тонкие
лодыжки, легкая поступь, за которую многое ей прощалось. От нее
исходило щедрое тепло, как только она появлялась, мне уже
мнилось, что в комнате жарко натоплено, и, когда, отведя
восвояси эту большую живую печь, я возвращался один среди
чмоканья ртутного блеска безжалостной ночи, было мне холодно,
холодно до омерзения. Потом приехал из Парижа ее муж и стал с
ней бывать в гостях вместе, -- муж как муж, я мало на него
обратил внимание, только заметил его манеру коротко и гулко
откашливаться в кулак, перед тем как заговорить, и тяжелую,
черную, с блестящим набалдашником трость, которой он постукивал
об пол, пока Матильда, восторженно захлебываясь, превращала
прощание с хозяйкой в многословный монолог. Муж, спустя месяц,
отбыл, и в первую же ночь, что я снова провожал Матильду, она
предложила мне подняться к ней наверх, чтобы взять книжку,
которую давно увещевала меня прочесть, -- что-то по-французски
о какой-то русской девице Ариадне (*1). Шел, как обычно, дождь,
вокруг фонарей дрожали ореолы, правая моя рука утопала в жарком
кротовом меху, левая держала раскрытый зонтик, в который ночь
била, как в барабан. Этот зонтик, -- потом, в квартире у
Матильды, -- распятый вблизи парового отопления, все капал,
капал, ронял слезу каждые полминуты и так накапал большую лужу.
А книжку я взять забыл.
Матильда была не первой моей любовницей. До нее любила
меня домашняя портниха в Петербурге, тоже полная и тоже все
советовавшая мне прочесть какую-то книжку ("Мурочка, история
одной жизни"). Обе они, эти полные женщины, издавали среди
телесных бурь тонкий, почти детский писк, и мне казалось
иногда, что не стоило проделать все, что я проделал, то есть,
помирая со страху, переехать финскую границу (в курьерском
поезде, правда, и с прозаическим пропуском), чтобы из одних
объятий попасть в другие, почти тождественные. К тому же
Матильда стала вскоре меня томить. У нее был один постоянный,
гнетущий меня разговор, -- о муже. Этот человек -- благородный
зверь. Он обожает меня и дико ревнив. Он в Константинополе
шлепал одним французом об пол, как тряпкой. Он страстен до
жути. Но в своей жестокости он красив. Я старался переменить
разговор, но это был Матильдин конек, на который она садилась
плотно и с удовольствием. Образ мужа, создаваемый ею, было
трудно слить с облик
